Город в теории: отрывок из книги социального философа Елены Трубиной. Елена Трубина

Общественные дискуссии соответствующего толка в России носят довольно широкий характер: устройство городской жизни – тема, на которую высказываются все, от профессиональных политиков до водителей такси. Часто участники таких дискуссий не подозревают, что «говорят прозой», то есть что обсуждаются проблемы именно теории городов, интегральной дисциплины, включающей в себя самые разнородные составные части – буквально от математического моделирования транспортных потоков до философской антропологии. Книга Трубиной хороша тем, что она дает сравнительно широкому кругу читателей (текст не научно-популярный, но и не слишком сложный) словарь для этого разговора и одновременно примеры того, как этот словарь может быть приложен к российским реалиям. Автор – доктор философских наук и рассматривает город скорее с культурологической/антропологической/философской точки зрения, чем с прагматической. С другой стороны, тот факт, что научные интересы Елены Трубиной далеко не исчерпываются урбанистикой, пусть даже широко понятой, обеспечивает ее взгляду на проблематику городского пространства удивительную панорамность и системность. После отмены выборов мэров в российских городах внятный разговор в медиа о городской политике оказывается, помимо протестных акций, чуть ли не единственным способом как-то на эту политику повлиять. Книга Елены Трубиной дает нам представление о том, на каком языке о соответствующих проблемах следует говорить и думать.

Базар при метро

Базар, по Лангеру, это позитивная метафора городского многоцветья и разнообразия. С его точки зрения, «социологи базара» – это те, кто городское разнообразие мыслит прежде всего как многочисленные варианты столкновений множества людей-индивидов, широчайший спектр обмениваемых благ и дифференциацию потребностей. Мне кажется, что это слово, избранное им для наименования одного варианта метафорического осмысления города, наименее удачное. Как я уже сказала, Лангер усматривает истоки «базарной социологии» у Зиммеля, хотя тот нигде, кажется, о базаре в отмеченном смысле не говорит. Более того, непонятно, чем эта метафора (не говоря уж о реальном опыте посещения городского базара) может соответствовать главной характеристике столкновений индивидов в городе – показному равнодушию друг к другу, о котором Зиммель говорит в «Духовной жизни больших городов».

С другой стороны, если перечесть эту классическую работу в недоуменных поисках именно «базара», то и выразительно описанная «тесная сутолока больших городов», и зафиксированное «одновременное скопление людей и их борьба за покупателя» как-то объясняют ход мысли Лангера. Ему было важно показать значимость продуцируемых культурой образов городов и их важность, сопоставимую с экономической составляющей городской жизни. Поэтому, вероятно, он проигнорировал отчеканенное Зиммелем суждение: «Большой город настоящего времени живет почти исключительно производством для рынка, т.е. для совершенно неизвестных, самим производителем никогда не виденных покупателей».

С «базаром» и в России дело обстоит достаточно сложно, если оценивать его метафорический потенциал. С одной стороны, это слово исторически нагружено негативными коннотациями, что, в частности, выражается в «сексистской» поговорке «Где баба, там рынок; где две, там базар». Возможно, как раз этой исторической традицией словоупотребления объясняются неудачи прежних попыток власти использовать его в позитивном смысле. К примеру, известна попытка Н.С. Хрущева популяризовать различение между теми, «кто едет на базар», то есть полноценными работниками, и теми, «кто едет с базара», то есть теми, кому пора на покой.

Тем не менее о базаре как метафоре городского разнообразия речь у нас иногда идет, но чаще всего в качестве реакции на западные тенденции. Так, один Всемирный конгресс Международного союза архитекторов носил название «Базар архитектур», и в своем отчете об участии в нем российский архитектор сетует на то, что отечественный опыт на конгрессе был представлен слабо, хотя некоторые замыслы и проекты российских архитекторов по своему разнообразию и охвату вполне «тянут» на то, чтобы тоже называться «базаром архитектур».

Пусть базар – синоним многоцветья и разнообразия, но в повседневной реальности западного города есть блошиные и фермерские рынки, а название «базар» закрепилось кое-где за рождественскими ярмарками на центральных площадях. В последнее время так называют бутики и магазинчики, торгующие всякой всячиной, в первом случае играя с экзотическими восточными коннотациями, во втором – оправдывая пестрый ассортимент. У нас же базар скорее ассоциируется с восточной дикостью, приезжими торговцами и «неорганизованной торговлей». Проблематичное единодушие, с каким и простые жители, интеллектуалы, и власти прибегают к так понимаемой метафоре базара, выражается во множестве сетований и суждений. Так, жители одного из пригородов Санкт-Петербурга жалуются журналистам на разгул уличной торговли дешевым ширпотребом, которую ведут «выходцы из южных республик, наверняка находясь на территории Российской Федерации на незаконных основаниях». Авторы жалобы ничтоже сумняшеся сваливают на приезжих участившиеся в пригороде кражи и даже именно их считают причиной «бытового экстремизма» местных жителей. Они прибегают к такому цветистому противопоставлению: «Неоднократные просьбы к администрации Пушкинского района и милиции пресечь незаконную уличную торговлю, которая превращает “город муз” в город-базар и городскую помойку, остались неуслышанными».

Связь базара и дикости, причем не только «привозной», как в первом примере, но и «родной», связанной с периодом первоначального накопления капитала, а теперь, предполагается, победно превзойденной, эксплуатируют и официальные лица в целях обоснования политики «регулирования» уличной торговли: «Разномастные ларьки и палатки не украшают наши улицы и дворы, и зачем нам превращать город в базар, мы прошли эти дикие 90-е годы. Сегодня Москва – одна из самых динамично развивающихся и красивых столиц мира, и все мы, ее жители, должны делать все возможное для ее дальнейшего процветания».

Противопоставление успешно преодоленного наследия прошлого и замечательного настоящего – риторический прием, сложившийся в советские времена, многократно опробованный и себя оправдавший. Так, в одной из книг о социалистических городах, выпущенных в 1930-е, читаем: «Старая Москва – такая, как она есть, – неминуемо и очень скоро станет серьезным тормозом в нашем движении вперед. Социализм не втиснешь в старые, негодные, отжившие свой век оболочки».

Сегодня в отжившие оболочки уличных ларьков не вписывается уже государственный капитализм. «Базар» в высказывании столичного чиновника отсылает к периоду ельцинского президентства, от которого сегодня принято отмежевываться. Период относительной свободы малого бизнеса, часть которого только в «ларьках и палатках» и возможна, уступает сегодня место его нарастающему вытеснению, а степень государственного и муниципального регулирования торговли нарастает настолько, что нуждается для своего оправдания в сильных риторических ходах. «Базарная дикость» подается как проблематичная и эстетически («не украшающая») и социально (препятствующая «динамике» и «процветанию»). Однако если в представлении одних она (по крайней мере, в столице) успешно преодолевается с помощью эффективного менеджмента городского пространства, то, по мнению других, она как раз повсеместно торжествует в результате неправильных реформ: «Вестернизация России приводит к обратным результатам – если считать, что ожидаемым результатом должно было стать превращение homo sovieticus в homo capitalisticus. Вместо цивилизованного западного “рынка” в России образовался “восточный базар”... Таким образом, в расплату за антипатриотическую вестернизацию мы получили истернизацию и архаизацию жизненных реалий».

В последнем фрагменте игнорируется неизбежность разрыва между замыслами реформаторов и полученными результатами. Нежелательные тенденции морализаторски поданы как «расплата» за корыстно («антипатриотически») задуманные и воплощенные реформы. Негативность итогов репрезентируется темпорально – возврат к вроде бы уже преодоленному далекому прошлому («архаизация») и пространственно – воцарение якобы неорганичных нам социальных реалий («истернизация»). «Базар» как метафора изобилия возможностей и влекущего многоцветья трансформируется в эмблему чужого и чуждого, которое подстерегает всех, кто не заботится «патриотически» о границах своей общности.

Теории городских режимов

Интерес к неформальной стороне действий городских властей, к тому, что происходит по ту сторону выступлений мэров и разрезаний красных ленточек, воплотился в дискуссиях по поводу различных типов городских режимов. Понятие городского режима фиксирует неформальные управляющие коалиции, реально принимающие решения и определяющие городскую политику. Вот определение городского режима , данное Кларенсом Стоуном: «Формальные и неформальные соглашения, на основе которых общественные органы и частные интересы действуют вместе для принятия и исполнения решений» . Кстати, свое исследование городской политики Стоун вел опять-таки на примере Атланты (он рассмотрел четыре десятилетия, 1946–1988 годы), и понятие городского режима возникло в ходе его попыток описать неформальное партнерство между городским правительством и бизнес-элитой. Городское правительство озабочено сохранением власти, расширением поддержки со стороны общественности. Бизнес-элита, понятно, думает об увеличении прибыли. Городской режим складывается из конфликта между экономической и политической логиками в рамках правящей коалиции. Когда коалиция становится правящей коалицией? В центре коалиции – члены городского правительства. Но их голосования и принятых ими решений недостаточно: для управления городом обычно нужны куда более значительные ресурсы. Вот почему решающими для коалиции являются ресурсы, находящиеся во владении частных лиц, и сотрудничество их владельцев с властями. Взаимные обязательства формальных и неформальных участников коалиции (чиновников, политиков и заинтересованных лиц) – органическая часть реальных соглашений, посредством которых ведется управление. Так, в Атланте сложился сильный режим, основанный на межрасовой коалиции между белой элитой города и черным средним классом. Стоун подчеркивает, что понятие правящей коалиции указывает на ключевых акторов, осознающих свою ведущую роль и лояльных соглашениям, гарантирующим им их позиции. Но управленческие соглашения выходят за пределы круга «инсайдеров». Какие-то жители города могут знать тех, кто их принимает, и пассивно поддерживать принятые решения. Другие могут и не знать, и не поддерживать, придерживаясь таких общих принципов, как «нет смысла бороться с городским правительством». Третьи могут сознательно быть в оппозиции, а четвертые – прагматически придерживаться взгляда, что поддерживать «лузеров» и «гнать волну» просто неумно. Так что в понятии режима учитываются не только «инсайдеры», но и разная степень приверженности горожан принимаемым решениям, и то, как именно с ними консультируются. Соглашения нечетко зафиксированы, а их понимание акторами может меняться. Это тем более важно, что типы режимов могут различаться даже в одной стране – они могут быть включающими и исключающими, расширяться до пределов агломерации городов либо, напротив, сужаться до центрального района.

Деннис Джад и Пол Кантор продолжают дифференциацию городских режимов, выделив четыре цикла их развития в США. До 1870-х годов в городах-антрепренерах все было под контролем купеческой элиты. До 1930-х годов, когда бурная индустриализация сопровождалась волнами иммиграции и иммигранты быстро создавали политические организации, бизнес должен был работать с политическими представителями иммигрантов. Это была политика города машин . Период 1930–1970-х годов – время наибольшего государственного вмешательства. В коалиции Нового курса экономическое развитие городов стимулировалось федеральным правительством, и правительство же следило за расширением базы Демократической партии. Когда этнические меньшинства набрали достаточный вес, этот режим уступил место последнему, который на современном цикле развития способствует экономическому росту и политическому включению . В любом случае теория городского режима позволяет исследовать степень участия бизнеса в городской политике и учитывать его мотивацию.

Будущее городов

Кого из нас не преследует опыт прогулки по старому центру европейского города с его уличными кафе и скверами, небольшими площадями и необычными магазинами, вкусно пахнущими рынками и духом истории, которым пропитаны здания, кварталы и, кажется, сами обитатели! Помню громкое восклицание девушки из Сан-Франциско, услышанное перед входом в ресторанчик на Монмартре: «Ах, если бы только я могла здесь поселиться! Вся моя жизнь была бы совершенно иной!» Какая ирония! Я имею в виду то немалое число американцев, что могли бы с энтузиазмом произнести эту фразу как раз о Сан-Франциско. И есть, конечно, немалое число русских, украинцев и их собратьев, которые вообще не столь разборчивы: для них удачно поселиться и вписаться просто где-то «там» было бы неплохой жизненной перспективой. Эта связь между жизнью и местом, между лучшей, возможной жизнью и городом, который даст ей возможность состояться, связь между твоей жизнью и твоим будущим городом обостренно переживается каждым. Сидя в долгих пробках, претерпевая шум улицы во время бессонницы, добывая справки в присутственных местах, сталкиваясь со жлобством, свои огорчения мы резонно связываем с городом, в котором живем. Но будем объективны: мегаполис, с его сумасшедшим ритмом, пестрыми обитателями, манящей новизной продуктов и переживаний, ощущением включенности в происходящее, составляет родную для многих из нас среду. Среду, которая создается веками. В одних случаях это происходит таким фантастически удачным образом, что город на века становится магнитом воображения. В других, более нам знакомых, вроде бы удалось создать приемлемую для жизни среду, однако и все новые вызовы подстерегают, и не заходимся мы от восторга при виде возводимого и восстанавливаемого. Будущее нашего города вовлечено и в мечты, и в повседневные резоны: что будет с ценами на жилье, бензин и автомашины, «встанут» ли Москва и другие крупные города, с какими детьми будут играть наши внуки.

Мы вряд ли сможем эффективно повлиять на то, как повернется дело. Понимание это сильно отличает наших современников: они часто лишены общей для энтузиастов проекта модерности уверенности в возможности рационального планирования и регулирования совместной жизни людей – в противопоставлении тому, как она налаживается «стихийно». В ХХ веке практически повсеместно были воплощены идеи модернистского планирования городов, и результаты этого воплощения особенно выразительны на постсоветском пространстве, где до сих пор царит бетонная монотонность спальных районов.

Будущее городов давно составляет предмет увлеченных спекуляций. Начиная с описания Платоном в «Государстве» идеального города-государства прогрессивные реформаторы и визионеры Фредерик Стаут, Ричард Легейтс, Фредерик Ло Олмстед, Эбенезер Ховард, Патрик Геддес, Ле Корбюзье, Николай Милютин и даже принц Чарльз пытались сформулировать теоретические основы рационального городского планирования.

Потребовались десятилетия экспериментов с социальным жильем, новой архитектурой и так далее, чтобы стал очевиден чрезмерный радикализм модернистской планировочной традиции. Корбюзье, который уличные кафе считал грибком, разъедающим тротуары Парижа, теперь попал в немилость. Я хочу подчеркнуть, что именно связь между социальным реформаторством и планированием сегодня сходит на нет. Период эффективной социальной политики центральных и городских правительств закончился. Закончилось, по-видимому, и время, когда архитектура использовалась для стабилизации социальных отношений. Бесчисленные школы, больницы и жилые кварталы, возведенные повсеместно в Европе и Америке в первые десятилетия после Второй мировой войны, хоть и подверглись впоследствии критике, должны быть поняты как выполнявшие очень важную социальную функцию – сообщать человеку чувство принадлежности к кругу равных себе.

Человек мог жить в «спальном» районе вместе с десятками тысяч себе подобных, тесниться на тридцати метрах с родителями, и ближайшее будущее его не то чтобы радовало, но у него, как и у многих, все же было ощущение включенности в происходящее.

Сегодня, когда кризис социальной политики приводит к резкой поляризации городов (и в городах), проживание в некоторых районах и городках становится стигмой. «Депрессивные» города у нас, этнические пригороды европейских и американских столиц похожи в том, что их обитатели знают друг о друге много не делающего чести, стыдятся того, кто они сами и где вынуждены жить, лишены достойных способов самоуважения и уважения со стороны других и вместе свидетельствуют о том, что современные общества не знают, что делать с большими группами «невписавшихся» людей. Однако размах городской бедности в Америке шире, чем в Европе, и комментаторы правы, объясняя это своеобразным характером политической системы, которая, предоставив проблемные зоны и целые города самим себе после волнений 1960-х годов, сориентирована на интересы белого и состоятельного большинства. Ждет ли Россию подобное будущее? Станет ли мир в целом «планетой трущоб», как явствует из прогноза Майка Дэвиса, который именно так назвал свою последнюю книгу?

Сколько восторгов и надежд было высказано в предшествующие несколько десятилетий в связи с успехом информационных технологий! Экономическая и культурная жизнь виделась освобожденной от нужды в пространственной близости и концентрации. Горожане, предсказывал, к примеру, Элвин Тоффлер в 1980-е годы, смогут переехать за город, в «электронный коттедж», связанный со всем миром совершенными коммуникационными сетями. Высококвалифицированный профессионал, будь это архитектор или финансовый аналитик, переводчик или страховой агент, продавец или программист, то есть обладатели тех профессий, работа которых связана, условно говоря, с обработкой информации, работая не снимая пижамы в пригородном доме, виделись энтузиастам этого сценария избавленными от стрессов офисной работы и городской скученности. Контакты «лицом к лицу» понимались как уступающие по значимости членству индивида в социальных сетях и многочисленным разновидностям виртуального опыта. «Глобальная деревня» Маклюэна тоже была выражением убеждения, что традиционные города исчезнут. Поль Вирильо заявил, что отношения по месту жительства исчезнут в новом технологическом пространстве-времени, где и будет происходить все самое главное. Однако пристальный взгляд на развитие глобальных городов, на экономические социальные сети убеждает в обратном: информационные технологии особенно активно используются для усиления центрального положения лидирующих экономических «узлов». Работа в команде или поблизости друг от друга гарантирует доверие (или его подобие), без которого невозможно представить современную экономическую социальность, так что именно ради контактов «лицом к лицу» люди переезжают в столицы и едут в командировки. С другой стороны, реальность «информационного города» показывает, что соединение развития городов и информационной революции принесло очевидные выгоды прежде всего капиталу. «Кибербустеризм», под обаяние которого мы часто попадаем, скрывает крайнюю неравномерность распределения преимуществ информационной революции. Городские власти на интернет-порталах, конечно, предлагают задавать вопросы и даже вносить предложения, но очевидность использования IT-благ в интересах городских «машин роста» бесспорна.

Серьезные изменения, которые претерпевают сегодня города, только набирают скорость. Подытожим ключевые тенденции, которые эти изменения вызывают (и над которыми специалисты по городам продолжают размышлять).

1. Глобализация . От города как достаточно автономного образования через город как компонент национального государства к сети городов, существенно отличающихся по включенности в мировую экономику и по «свободе» от национально-государственных ограничений, – таков главный вектор перемен. Он предполагает осмысление городов на пересечении всемирного, национального и местного масштабов и в контексте роста неравенства между «глобально успешными» городами и всеми остальными.

2. Деиндустриализация и постиндустриализация (постфордизм) . Город, который был организован вокруг нужд промышленности и восстановления рабочей силы фабрик и заводов, уступает место городу торговых центров, разнообразного сервиса, скоростных дорог, «сообществ за воротами» и других новых вариантов организации жилищ. Большой объем промышленного производства – в соответствии с идеологией «аутсорсинга» – перемещается в страны Юго-Восточной Азии и Латинской Америки, но и возникающие там мегагорода далеки от описанных традиционной теорией промышленных городов.

3. Динамика концентрации и рассредоточения . «Центральность» крупных городов делает их местами повышенной экономической активности, привлекательными для проживания местами, зонами повышенной креативности и плотных социальных связей. Другие крупные города в то же время развиваются по пути «полицентричности» и рассредоточения предприятий, сервиса, жилых районов. Потоки людей, каждый день устремляющихся на работу и домой, – главное следствие пространственного рассредоточения городов, их «расползания» все дальше и дальше в пригороды. Сотни миль, которые работники всего мира наматывают по транспортным коридорам между провинциями и штатами, делают современные городские образования очень непохожими на описанные ранними урбанистами. Экономические, технологические, экологические, социальные, эмоциональные проблемы, связанные с исчезновением во многих регионах традиционной городской моноцентричности, только начали описываться урбанистами.

4. Неолиберализация социальной политики . Усиление соревнования между городами в рамках глобальной экономики вызывает переориентацию политики городских правительств. Происходит переход от города, озабоченного социальным воспроизводством жителей, к городу-предпринимателю. Прежний объем вложений в социальную политику не может себе позволить ни одно городское правительство. Результат – нарастание социального напряжения, фрагментации, поляризации.

5. Рост моральной двусмысленности . Умножение связей горожан с тем и теми, что и кто выходит далеко за пределы их города, ставит под вопрос понимание города как места жизни коллектива. Вынужденный переход многих людей от долговременной занятости к кратковременной лишает их способности развивать чувство солидарности с ближними. Либеральные идеи толерантности сосуществуют с враждебностью, страхом, недовольством, которые многие «хронически» испытывают в городах. В то же время «нормативное» измерение городского существования, то есть идеи справедливости, «хорошей жизни», солидарности, почти некому представлять и исследовать.

6. Экологические проблемы . Загрязнение атмосферы и глобальное потепление приковывают внимание к «экологическому отпечатку» крупных городов. Остановить негативные процессы можно, только если пересмотреть способы осуществления городской жизнедеятельности, прежде всего энергоснабжения. С другой стороны, сегодня очевидна уязвимость городов перед лицом природных катаклизмов, так что необходимо комплексное обсуждение глобального изменения климата и процессов урбанизации.

Трубина Е.Г. Город в теории: опыты осмысления пространства. М.: Новое литературное обозрение, 2010

Как одинокие фланеры и большие коллективы формировали повседневную жизнь большого города? Почему эстетизация товаров, услуг и городской среды навсегда изменила его облик? Профессор кафедры социальной философии УрГУ Елена Трубина рассматривает классические и современные теории городов - например, теорию Вальтера Беньямина, который размышлял о роли фланеров в городской жизни и эстетизации повседневности. T&P публикует отрывок из книги Трубиной «Город в теории», изданной «Новым литературным обозрением» .

В феврале 2015 года фонд V-A-C запустил новую программу по реализации художественных проектов в городской среде Москвы «Расширение пространства. Художественные практики в городской среде» , направленную на распознавание точек взаимного интереса искусства и города, а также исследование способов их взаимодействия, адекватных социальной и культурной жизни Москвы. Одна из важнейших задач проекта - стимулирование общественной и профессиональной дискуссии о роли и возможностях паблик-арта в современной московской среде. В рамках совместного сотрудничества с фондом V-A-C, «Теории и практики» подготовили серию теоретических текстов о паблик-арте и интервью с ведущими специалистами в сфере искусства в городской среде, которые делятся с читателями своими идеями о будущем паблик-арта.

Улицы как места обитания коллектива: Вальтер Беньямин

В той индустрии, что сложилась в философии и cultural studies вокруг имени и идей Вальтера Беньямина, доминирует специфический субъект модерного города - фланер [см.: Бе­ньямин, 2000]. Беньямин обнаружил фигуру фланера в текстах Бодлера. У последнего это горожанин, любопытство и герои­ческое отстаивание собственной самобытности которого делали его эмблемой модерности. Фланерство предполагало такую форму созерцания городской жизни, в которой отстра­ненность и погруженность в ритмы города были нераздельны, вот почему Бодлер говорит о «страстном зрителе».

Беньямин в первой версии своего эссе о Бодлере и городской модерности пишет, что фланер - это старик, лишний, отставший от жиз­ни городской обитатель, жизнь города слишком стремительна для него, он сам скоро исчезнет вместе с теми местами, что ему дороги: базары сменятся более организованными формами торговли, и старик сам не подозревает, что подобен в своей неподвижности товару, обтекаемому потоком покупателей. Позднее Беньямин приходит к более знакомому нам описанию «гуляки праздного», который не спешит по делам, в отличие от тех, с кем его сталкивает улица. Фланера описывали и как при­вилегированного буржуа, царившего в публичных местах, и как потерянного индивида, раздавленного грузом городского опыта, и как прототипа детектива, знающего город как свои пять пальцев, и просто как покупателя, с радостью осваивавше­го демократичную массовую культуру XIX века. Но чаще всего фланер наделяется особой эстетической чувствительностью, для него город - источник нескончаемого визуального удо­вольствия. Аркады торговых рядов соединяют для него ночь и день, улицу и дом, публичное и приватное, уютное и волнующе-небезопасное. Фланер - воплощение нового типа субъек­та, балансирующего между героическим утверждением соб­ственной независимости и соблазном раствориться в толпе.

Причина беспрецедентной популярности этой фигуры - в скандальности ее ничегонеделанья, бесцельных прогулок, остановок около витрин, глазения, неожиданных столкнове­ний. Другие-то в это время демонстрируют свою продуктивность, добросовестно трудясь либо проводя время с семьей. «Левых» исследователей образ фланера привлекал потенциа­лом сопротивления преобладающим моделям поведения, геро­измом противостояния бюргерству и негативным диагнозом капитализма. Этот образ вызвал также прилив интереса исследователей к публичным пространствам, в частности центральным улицам, гуляя по которым люди становились объектами взглядов друг друга.

Между тем в «Пассажах» Беньямин подробно описывает другого городского субъекта - «коллектив», который постоян­но и неустанно «живет, переживает, распознает и изобретает» . Если буржуа живет в четырех стенах соб­ственного дома, то стены, меж которыми обитает коллектив, образованы зданиями улиц. Коллективное обитание - ак­тивная практика, в ходе которой мир «интериоризируется», присваивается в ходе бесконечных интерпретаций так, что на окружающей среде запечатлеваются следы случайных изобре­тений, иногда меняющих ее социальную функцию. Беньямин остроумно играет аналогиями между жилищем буржуа и оби­талищем коллектива, выискивая на улицах Парижа и Берлина своеобразные эквиваленты буржуазного интерьера. Вместо картины маслом в рисовальной комнате - блестящая эмали­рованная магазинная вывеска. Вместо письменного стола - стены фасадов с предупреждениями «Объявления не вывешивать». Вместо библиотеки - газетные витрины. Вместо брон­зовых бюстов - почтовые ящики. Вместо спальни - скамьи в парках. Вместо балкона - терраса кафе. Вместо вестибюля - участок трамвайных путей. Вместо коридора - проходной двор. Вместо рисовальной комнаты - торговые пассажи. Дело, как мне кажется, не в попытке мыслителя подобными анало­гиями сообщить достоинство жизни тех, у кого никогда не будет «настоящих» рисовальной и библиотеки. Его скорее восхищает способность парижан делать улицу интерьером в смысле ее обживания и приспособления для своих нужд. Он цитирует впечатление одного наблюдателя середины XIX века о том, что даже на вывороченных для ремонта из мостовой булыжниках немедленно пристраиваются уличные торговцы, предлагая ножи и записные книжки, вышитые воротнички и старый хлам.

Беньямин, однако, подчеркивает, что эта среда обитания коллектива принадлежит не только ему. Она может стать объектом радикального переустройства, как это произошло в Париже во время реформ барона Османа. Проведенная Осма­ном радикальная перестройка Парижа отражала увеличение стоимости земли в центральных районах города. Извлечению максимума прибыли мешало то, что здесь издавна жили рабо­чие (об этом также шла речь в главе «Город как место экономической деятельности»). Их обиталища сносились, а на их мес­те возводились магазины и общественные здания. Вместо улиц с плохой репутацией возникали добропорядочные кварталы и бульвары. Но опять-таки «османизация», которой посвящено немало страниц «Пассажей», описывается Беньямином вместе с теми возможностями, которые преобразованная материаль­ная среда города открывает для присвоения ее беднотой. Ши­рокие проспекты не просто навсегда овеществленные притя­зания буржуазии на господство: они открыты для формирования и кристаллизации культурного творчества пролетарских коллективов. Прежде беднота могла найти для себя убежище в узких улицах и неосвещенных переулках. Осман положил это­му конец, провозгласив, что наступило время культуры откры­тых пространств, широких проспектов, электрического света, запрета на проституцию. Но Беньямин убежден, что уж если улицы стали местом коллективного обитания, то их расшире­ние и благоустройство не помеха для тех, кому они издавна были домом родным. Рационалистическое планирование, ко­нечно, мощная, неумолимая сила, претендующая на такую организацию городской среды, которая и прибыль бы гаран­тировала, и гражданскому миру способствовала. Власти извлек­ли урок из уличной борьбы рабочих: на мостовых были устро­ены деревянные настилы, улицы расширены, в том числе и потому, что возвести баррикаду на широких улицах гораздо сложнее, к тому же по новым проспектам жандармы могли вмиг доскакать до рабочих кварталов. Барон Осман победил: Париж подчинился его преобразованиям. Но баррикады вы­росли и в новом Париже.

Одну часть работы Беньямин посвящает смыслу возведения баррикад на новых, благоустроенных улицах: пусть ненадолго, но они воплотили потенциал коллективного изменения город­ского пространства. В XX веке, когда память о революционных потрясениях, что легла в основу новых праздников, стерлась, только проницательный наблюдатель может почувствовать связь между массовым праздником и массовым восстанием: «Для глубокого бессознательного существования массы радо­стные праздники и фейерверки - это всего лишь игра, в кото­рой они готовятся к моменту совершеннолетия, к тому часу, когда паника и страх после долгих лет разлуки признают друг друга как братья и обнимутся в революционном восстании» IБеньямин, 2000: 276].

Тем временем власти и коммерсанты разработали другие стратегии взаимодействия с городскими «коллективами». Раз­нообразные блага цивилизации становились все более доступ­ными в складывающемся обществе потребления: активно, в качестве именно «народных праздников» проводились все­мирные промышленные выставки, во время которых «рабочий человек как клиент находится на переднем плане» [Там же:158]. Так складывались основы индустрии развлечений. Вто­рым значимым средством эмансипации городских обитателей стал кинематограф, как нельзя лучше отвечавший тем сдвигам в механизмах восприятия горожан, которые пришлись на рубеж XIX и XX столетий. О массовом предназначении нового искусства свидетельствует не только тот факт, что первые ки­нотеатры возникли в рабочих кварталах и иммигрантских гет­то, но и то, что в 19Ю-1930-х годы их строительство активно шло параллельно в центре городов и в пригородах.

В «Произведении искусства в век механической воспроиз­водимости» читаем: «Наши пивные и городские улицы, наши конторы и меблированные комнаты, наши вокзалы и фабрики, казалось, безнадежно замкнули нас в своем пространстве. Но тут пришло кино и взорвало этот каземат динамитом десятых долей секунд, и вот мы спокойно отправляемся в увлекательное путешествие по грудам его обломков» [Беньямин, 2000: 145]. Выставки и кинотеатры, а еще универмаги - места фантасма­гории, места, куда люди приходят, чтобы отвлечься и развлечь­ся. Фантасмагория - эффект волшебного фонаря, создающе­го оптическую иллюзию. Фантасмагория возникает, когда умелые мерчандайзеры раскладывают вещи так, что люди по­гружаются в коллективную иллюзию, в мечты о доступном бо­гатстве и изобилии. В опыте потребления, главным образом во­ображаемого, они обретают равенство, забывая себя, становясь частью массы и объектом пропаганды. «Храмы товарного фе­тишизма» обещают прогресс без революции: ходи меж витрин и мечтай, что все это станет твоим. Кинотеатры помогут изба­виться от чувства одиночества.

Эстетическое и повседневное

В городах повседневная жизнь подверглась коммодификации (или товаризации - встречается и такой вариант перевода слова commodification). Начало эстетизации как мира товаров, так и мира повседневности было положено, согласно Беньямину, в ХIХ веке, с созданием первых универсальных магазинов, в которых отрабатывались стратегии привлекательной раскладки новинок, с нарастанием ценности балконов, с которых можно было обозревать толпу в безопасном отдалении от запахов и столкновений. Производство вещей и социальное воспроизводство, массовое потребление и политическая мобилизация в представлении Беньямина - все это соединяется в городском пространстве. Знаменитый фланер интересен мыслителю и его завороженностью изящными мелочами, умело расположенными в витрине и на прилавке. Мечты фланера - и о деньгах, на которые все это можно купить. Описывая в эссе «Париж, столица девятнадцатого столетия» места, в которых индустрия предметов роскоши нашла возможность показать свои достижения - пассажи и торговые выставки, - Беньямин демонстрирует истоки большинства используемых сегодня способов рекламы товаров и соблазнения покупателей. Так, говоря о том, что при отделке пассажей «искусство поступает на службу к продавцу», Беньямин предвосхищает размах, с каким большинство сложившихся в рамках искусства стратегий организации зрительного восприятия транслируется и используется визуальной культурой с коммерческими целями. Частью этого процесса становится то, что «фотография, в свою очередь, резко расширяет, начиная с середины века, сферу своего товарного применения» [Беньямин, 2000: 157]. Этим достигается «утонченность в изображении мертвых объектов», что кладется в основу рекламы, и придается необходимый ореол «“specialite” - эксклюзивной товарной марке, появляющейся в это время в индустрии предметов роскоши» [Там же: 159]. «Эксклюзивность», «элитарность», «стильность» - слова, которыми с середины позапрошлого века и до сих пор пестрят билборды и рекламные проспекты. «Эксклюзивность» девальвировалась от неумеренного употребления, и вот уже в рекламе возводимого жилого дома мы читаем «исключительный». Слова все же второстепенны по отношению к качественному изображению, способствующему, как выразился Беньямин, «интронизации товара»: сегодняшняя журнальная индустрия является плотью от плоти культуриндустрии, опора которой на клише и повторения уже знакомых потребителям сюжетов и ходов была описана другими представителями критической теории - Адорно и Хоркхаймером. Еще в 1940е годы ими была отчеканена формула, хорошо, как мне кажется, описывающая суть и постсоциалистического культурного потребления: «Градация жизненных стандартов находится в отношении точного соответствия со степенью связанности тех или иных слоев и индивидов с системой» [Адорно, Хоркхаймер, 1997: 188].

Эстетизация охватывает такие тенденции, как театрализация политики, повсеместная стилизация и «брендинг», а самое главное - рост значимости видимости субъектов и тенденций в публичном пространстве и нарастание общей зависимостиот тех, кто определяет, кто, что и на каких условиях может быть показано. Согласимся, сегодня именно эстетическое измерение происходящего выходит на передний план, как если бы эстетические ценности настолько поднялись в общей иерархии ценностей, что их преследование искупает многочисленные жертвы. Проблема не в том, какой стиль и где продвигается, но скорее в том, что стиль используется - открыто и скрыто - даже в тех областях, где прежде царила голая функциональность. Эстетизация облика людей, объектов повседневности, городского пространства и политики в качестве доминирующей тенденции фигурирует в наши дни в самого разного рода текстах в качестве само собой разумеющегося аргумента. Эстетика - в виде дизайна - проникает сегодня повсюду, не будучи уже достоянием только общественной, финансовой или культурной элиты: «В некотором смысле эстетическим, убийственно эстетическим, оказывается все» [Бодрийяр, 2006: 106]. Продвижение приятных для наших чувств (и прежде всего зрения) субъектов, предметов и интерьеров становится поистине повсеместным. Способы, какими красота и чувственность, совершенство и роскошь сегодня востребованы, весьма разнообразны, а пути, какими люди побуждаются платить за них, достаточно изощренны. Однако в их основе, по мнению критиков эстетизации, - универсальный механизм «низведения до степени всего только объектов администрирования, которым заранее формируется любой из подразделов современной жизни вплоть до языка и восприятия» [Адорно, Хоркхаймер, 1997: 56]. Не этим ли механизмом сегодня равно определяются и манипулирование электоратом, и «мерчандайзинг», когда единственный путь к нужному товару в магазине предполагает знакомство со всем ассортиментом, а запах кофе или корицы с яблоками в магазине побуждает к импульсивным покупкам? Задача создания эстетической атмосферы стоит перед стилистами и дизайнерами, политтехнологами и косметологами, осветителями и экспертами, бухгалтерами и рекламщиками, PR-специалистами и оформителями - всеми теми, кто включен в значимый для позднего капитализма процесс делания из вещей чего-то большего, нежели просто полезные и осязаемые предметы. Эстетизация наращивает как прибавочную стоимость товаров (без подобающей наружности сегодня не будет продан ни один продукт, а эпитет «дизайнерский» часто означает лишь «более дорогой»), так и их потребительную стоимость: пользование и любование вещами сегодня нерасторжимы. «Стильность» и понимание того, как ее найти, подчеркнуть, продать, продвинуть, навязать, составляют одно из определений того различия, которое «новые культурные посредники», как их называл П. Бурдье, настойчиво проводят между собой и своими клиентами. Порождать желание и стимулировать новые и новые круги потребления - вот их задача. В итоге практики повседневности, включая и «контркультурные», профессионализуются и коммодифицируются.

В книге рассматриваются классические и современные теории городов - от классической чикагской школы до сложившейся в последнее десятилетие акторно-сетевой теории. Значимые идеи урбанистической теории воспроизводятся с учетом специфики постсоветских городов и тех сложностей, с которыми сталкиваются исследователи при их изучении.Книга будет интересна студентам и преподавателям, исследователям и прак

От редакции. Исследования по урбанистике – одна из самых продуктивных тенденций в гуманитарных науках наших дней: социология и эстетика, экология и география, логистика и экономика сходятся в одной точке «современного города». Социальное планирование осуществляется сначала в большом городе, но как выясняется, в наши дни социальная мобильность сближает нормы жизни в разных городах и регионах. О том, как урбанистика влияет и на практическое планирование общественной жизни, и на общую культурную атмосферу больших городов, «Русский Журнал» беседует с Еленой Трубиной , автором книги «Город в теории» (М.: НЛО, 2011), участником многих российских и международных исследовательских и образовательных программ.

Русский журнал: В книге «Город в теории» Вы пишете о том, сколь трудно разделить в изучении города действительное производство социальных отношений и нашу «систему координат», в которой мы описываем город. Кроме того, судьей результатов урбанистики во многих теориях представляется некий «приезжий», то есть идеальный субъект наблюдения, который при этом исключен из канонических социальных отношений, и порождает их в своем воображении. Но могут ли современные «сетевые» теории социального взаимодействия (Б. Латур) решить эти проблемы? То есть могут ли они представить современного горожанина гражданином, участвующим в создании современной политики городского взаимодействия?

Елена Трубина: «Приезжий», по-моему, – фигура столь же идеальная, сколь и реальная: вспомним, как обостряется наше восприятие мест, лиц, улиц, устройства присутственных мест, публичного пространства, когда мы уезжаем из дому и когда нам нужно, пусть временно, вписаться в иные городские пространства. Всякий наблюдатель городской жизни – с большой вероятностью, горожанин, несущий тот или иной город в себе и сквозь призму не до конца отрефлектированного конкретного городского опыта вглядывающийся в те или иные стороны реальности. Урбанист-профессионал как городской обитатель – не всегда понятно, как именно сосуществуют эти векторы идентичности: будучи включенным во многие городские практики и впитав калейдоскоп впечатлений, навыков, знаний, воспоминаний по мере «просто жизни», современный профессиональный «писатель о городе», по-моему, обостренно переживает, что далеко не всегда может быть положено на бумагу и вылиться в слова и понятия.

С другой стороны, работающие в этом большом и разнообразном поле авторы порой мучительно переживают дискурсивный вес расхожих тропов, метафор и нарративов. И мизантропическое нагнетание негативности и игривое воспевание витальности по отдельности не ухватывают всей сложности городского функционирования.

«Сетевые» теории – разумеется, не панацея, и одни они уж точно никого из нас гражданами не сделают и даже не представят, их преимущество в другом: они серьезно относятся к множественности, в том числе вариантов самоопределения и действия. Латур продолжает традицию осмысления множественности, заданную Ханной Арендт, Эмманюэлем Левинасом, Жаком Деррида, Жаком Лаканом, Мишелем Фуко и Аленом Бадью. Давний уже, хотя, возможно, чересчур эзотеричный разговор о множественности как главном способе быть , говорим ли мы о тексте или о субъекте, лишь кристаллизуется в рассуждениях Латура о действующем, которого заставляет действовать множество других.

Другое дело, что Латур отказывается включаться в популярный сегодня дискурс об анонимных социальных и политических силах, в руках которых люди – бессловесные игрушки, ему важно, что сами люди говорят о том, что и кто их побудил к тому или иному действию. Разбирая в одной книге наши возможные профессиональные реакции на признание паломника, что его в этот монастырь привела Матерь Божия, он предлагает задуматься о том, что понятия, к которым мы привычно прибегаем в поисках истинных мотивов и хороших объяснений («глобальные силы», «социальные роли», «страсти») – отнюдь не лучше ссылки верующего на голос, звучащий в его голове.

Я вспомнила об этом, вначале с трудом проложив себе на прошлой неделе путь в университет через обвившую несколько кварталов длинную очередь желающих припасть к греческой святыне («Поясу Пресвятой Богородицы»), а потом услышав сердитые реплики коллег и домашних в адрес «ненормальных» либо «несчастных». Латур как раз говорит о том, что ученые подменяют иллюзией объективности и научности собственные конформизм и инерцию, пропуская мимо ушей чересчур для них странные объяснения и фиксируя только те, что совпадают с их собственным словарем.

Мне Латур импонирует тем, что призывает всерьез продумать главную идею современного социального знания: инстанции, над которыми у нас нет контроля, побуждают нас к действиям, но делают это не односторонне и не предсказуемо, так как включают нас во множественные миры и снабжают каждого основаниями для складывания специфической персональной метафизики. Сеть действующих и действий, в которую включен Господь Бог, вполне может быть помыслена в соответствии с логикой акторно-сетевой теории. Так что понять любое действие можно, с одной стороны, извне, а с другой стороны, смирившись с принципиальной множественностью его возможных интерпретаций.

Это нечто внешнее по отношению к нам, точнее то, что находится между нами Латур интересно называет «плазмой» – досоциальной и неотформатированной – и поясняет ее масштаб с помощью очень «городского» примера: на условной карте Лондона то, что может быть описано как «социальное», составляет лишь подземку, все остальное – люди и здания, климат и животные – не измеренная, не охваченная, не мобилизованная «плазма», что-то, что – между нами, не будучи при этом, повторю, бессознательными желаниями или социальными силами. Мне интересно в этом, как город, как реальный «агент» и как мысленный объект, может использоваться для оспаривания тотальности социального .

РЖ: Разговоры о «кризисе мультикультурализма» почему-то идут в обход города, в котором вполне реализуется мультикультурное взаимодействие. Получается, что городской мультикультурализм не выходит на национальный уровень. Что это означает: что национальное государство становится деревней глобального мира, неспособной решить те проблемы, которые решает городская среда? Или город отрывается от национального государства, и становится самостоятельным организмом?

Е.Т.: Если вы имеете в виду громкие высказывания ряда европейских лидеров, то это, по-моему, разговоры о кризисе мультикультурализма как части правительственной риторики и направления государственной политики. Эти высказывания вряд ли обесценивают реальные возможности сосуществования носителей самых разных культур, которые предоставляют города. Почти в каждой стране «мультикультурализм» оказался вплетенным в сложный риторический узел: к примеру, в Англии он был призван символизировать социальное «включение», нейтрализовать остроту классовых делений и стать эмблемой муниципального «анти-расизма». Свободный рынок и социальное включение означали мобилизацию идеологии «разнообразия» для замены классовой политики. При этом культуры, из которых такой «мультикультурализм по приказу», создавался, мыслились эссенциалистски: как монолитные реифицированные замкнутые образования.

Тут особенно важны два обстоятельства: официальный характер мультикультуралистской риторики и то, что во множества объединялись культурные монолиты. Не хватало внимания к конкретным процессам и, если угодно, такта в продвижении такого дискурса, что большие сегменты населения в отношении мульткультурализма настроило крайне отрицательно (понятно, что этот антагонизм по отношению к официальной политике усилился после террористических актов). Так что если мы, читая результаты недавнего (2010 г.) опроса, видим там, что большая часть британского населения считает мультикультурный эксперимент провалившимся, что 52% британцев считает, что нация глубоко разделена в религиозном отношении, то важно видеть в этих тревожных цифрах прежде всего неудачу политики новых лейбористов. Мультикультурализм как, так сказать, нормативный горизонт – тоже не без проблем, ибо, позиционируя расизм как абсолютное зло и настаивая на триумфе толерантности, он ничем кроме отчуждения со стороны «разнообразно лишенных» людей не оборачивается. Реальная городская «мультикультура», а не мультикультурализм, должна быть в фокусе анализа. В том же Лондоне начали говорить о «сверх-разнообразии» – да и какие еще термины способны описать то, что школьники города говорят на трехстах с лишком языках и то, что четверть всех детей рождается от приехавших в страну матерей…

РЖ: Время от времени в урбанистике возникали утопии, что город может решить все проблемы, от медицинских до социальных. Вы исследуете «материальность города» и работу «социальной власти» в нем. Насколько эти утопии действительно способствуют развитию городской инфраструктуры, а насколько, напротив, вносят дополнительные конфликты в жизнь современного города?

Е.Т.: Впечатляющие образцы жанра утопии, действительно, представляют собой достаточно детальные описания именно городского устройства. «Сияющий город» Ле Корбюзье, «Бродакр Сити» Фрэнка Ллойда Райта, «Аркология» Паоло Солери - визуальные дизайнерские фантазии на тему оптимальной городской жизни, возможной, считали эти авторы, с эффективным использованием новых технологий. Ирония в том, что если для Райта воплощением победы техники были автомобили, то Солери, продумывая свои высотные гиперструктуры на солнечных батареях, озабочен уже тем, как людей повыше от выхлопных газов разместить. Мы можем добавить, что увлеченность новейшими гаджетами – политика или подростка – может совмещаться с полной их индифферентностью к истинным политическим задачам. Поэтому технократические урбанистические утопии, конечно, полезны, они будоражат мысль и будят творчество, но сейчас важнее политически информированные утопии. Они создают контекст для разговора об альтернативах, побуждают к экспериментированию и сопротивлению какому-то одному, гегемоническому видению будущего.

Я не уверена, можно ли считать утопией требование «права на город», сформулированное Анри Лефевром, но его мысли кажутся мне самыми важными сегодня. Перспективы выживания и жизнеспособности, о которых я упомянула, тесно связаны с тем, удастся ли обитателям городов отстоять свои права на них, идет ли речь о решении о строительстве экологически небеспроблемного завода или возведении сто двадцать четвертого торгового центра. Сформулировав понятие «право на город» в конце 1960-х, когда Европу лихорадило (что побуждает к параллелям с сегодняшним днем), французский неомарксист Анри Лефевр думал о том, как возможно осуществление гражданства индивида не только в масштабе государства, но и в масштабе города. Лефевр имел в виду не только право на жилье, работу и образование, но, в более широком смысле, право принадлежать городу, обитать в нем и его изменять.

Протекающий сейчас кризис (который обеспечивает марксистам неизменную популярность) делает острые рассуждения Лефевра очень насущными. Каким образом имеет право на город человек, который давно потерял работу и который, соответственно, вытесняется за городские пределы жесткой экономической логикой городской жизни? Почему городские улицы и площади давно и надежно «зачищены» от бездомных людей и других подозрительных элементов? Почему антиглобалисты и другие сторонники неортодоксальных взглядов часто не получают разрешения на выступления на городских улицах? Понятие Лефевра и то, как его развивают марксистские географы и урбанисты, возвращают к раздумьям над теми же вопросами. Они напоминают, что господствующий в обществе порядок защищает интересы тех, кто владеет частной собственностью и кто боится выплесков общественного недовольства на улицы. Но как можно бросить вызов существующему социальному порядку, если не сделать это публично и в составе той или иной группы?

Так, в США активная и видимая на городских улицах борьба за гражданские права в 1960-е годы привела к изменению федерального законодательства. По словам американского марксистского географа Дона Митчелла, демократия требует публичной видимости, а публичная видимость требует материального публичного места. Так что при всем происходящем сегодня перенесении стержня политических обсуждений в пространство онлайн, классики современной урбанистики напоминают о значимости материальности для публичного волеизъявления . Это побуждает нас смотреть на свои города сквозь призму идей, которые возникли давным-давно, задумываясь о том, насколько давно на этой площади давно прошел настоящий митинг или когда мы сами голосовали, надеясь, что наш голос участвует в дебатах об общественном благе.

В названной работе «Право на город» (1968) Лефевр справедливо связывает утопию с экспериментами, говоря, что ее «на местах» надо проверять и быть готовыми к сюрпризам. К примеру, что составляет успешное место? Какие критерии здесь работают? Сам Лефевр оперировал довольно неожиданным критерием: возможностью счастья, которую «успешные» места должны открывать. Мне такая урбанистика дорога тем, что встряхивает восприятие, напоминает о том, что как бы активно не велась сегодня узурпация дискурсивных и материальных ресурсов, нас никто не лишает возможности начать думать по-другому.

РЖ: Долгое время считалось, что город вырабатывает цивильные нормы, от внешнего вида до образования, потом стало считаться, что город создаёт нормы мобильности, и цивильные нормы – только средство для усиления мобильности. Что создаёт современный город: нормы, мобильность или синтез того и другого?

Е.Т.: Стоит задуматься, скольких людей город, если позволительно здесь это одушевление, «обтесал» и сделал. Цивильность и мобильность давно увязаны. Но, цивилизуя все новых горожан и обрекая их, через соревнование с себе подобными, на личный рост, город долгое время выполнял очень важную функцию – воспитание гражданской, «цивильной» культуры в своих обитателях. Художники, философы и урбанисты редко бывают единодушны: но сколько усилий потрачено ими всеми на демонстрацию значимости общественных, публичных мест! Такие места – одновременно и собственно место, и зрелище, и место встречи разных людей, вот почему они открывают доступ к душе города. От описанных Хабермасом кофеен до воспетой Джейн Джейкобс Хадсон-стрит, от Невского Гоголя, Достоевского и Маршала Бермана до Александерплац Деблина и Фасбиндера, в них можно было чувствовать одновременно, по словам Шарон Зукин, «цивильность, безопасность, такт и доверие».

Публичные места, в которых у горожанина есть шанс встретиться с незнакомцами, места, которые принадлежат людям вне связи с их классом, полом, этносом, сексуальной ориентацией – потому и полагались самыми значимыми, что снабжали людей повседневной социальной уверенностью , проистекавшей от тех индивидов и сообществ, у которых было право на пользование ими. Повседневная городская жизнь, которая, кстати, без рынков и базарчиков, лавочек и кафе не представима - это часть общей (и общественной, то есть публичной) городской культуры. Принципы урбанистического анализа сегодня резонно воплощаются в противопоставлении крупных торговых центров и прочих мест, где уютно только привилегированным людям, обычной городской повседневности (включающей практики выживания, разговоры по пустякам со знакомыми в «своих» местах: все те пустяки, что примиряют тебя с жизнью по месту жительства). Общественные места исчезают – а они исчезают повсеместно под напором джентрификации – а с ними исчезает и значимая возможность включиться в общественную жизнь, гражданскую и коммерческую. Цивильность городской жизни сегодня поэтому уходит на второй план, но и мобильность (социальная) заморожена…

РЖ: Город, как Вы показываете, перестаёт быть сердцевиной экономики страны, и начинает вырабатывать собственные потоки циркуляции капитала, уже не оглядываясь на страну. Нет ли в этом возврата к средневековому городу-государству, в котором тоже строго увязано движение финансового, человеческого и культурного капитала вне зависимости от внешних связей? Или это выработка просто новой экономики, и город просто идёт в авангарде глобальных процессов?

Е.Т.: Средневековые города состояли, как мы помним в разнообразных союзах, из которых самым знаменитым был Ганзейский. Так что можно провести, конечно, поверхностную параллель между ранней глобализацией (начало которой некоторые исследователи усматривают, например, в эпохе великих географических открытий) и глобализацией разворачивающейся сегодня: тогда еще не было сложившихся современных национальных государств, а сегодня их роль меняется.

Хотя, после десятилетия разговоров об исчезающем – под напором транснациональных корпораций и сжимания пространства и времени – государстве, последние работы по теме (Нила Бреннера, Джейми Пека и других) рисуют государство как самого активного участника процессов глобализации, не только не оттесненного ею на второй план, но и успешно переизобретшего себя. Есть нации-города-государства (Сингапур), но есть и разнообразные примеры сверх-централизации, в ходе которой город свое участие в глобальных процессах обеспечивает крайне несправедливым выкачиванием ресурсов из других городов и территорий, что возможно, понятно, за счет очень сложных для анализа слияний городских и государственных (федеральных) интересов. Мне кажется, самыми значимыми тенденциями сосуществования городов в ходе глобализации является, во-первых, стремительный рост городов в некоторых регионах мира, а во-вторых, нарастание неравномерности их развития, как внутри «своих» стран, так и вне их. Города часто «сдаются» на откуп происходящему своими правительствами – столь велики и масштабны сегодняшние вызовы.

РЖ: Нормы управления городом, выработанные Джекобс и другими рассматриваемыми Вами в Вашей книге теоретиками, подразумевают поощрение локальной инициативы. Но мы видим, что сейчас во многих странах эта инициатива поощряется не столько на уровне городских властей, сколько на уровне либо отдельных районов, либо отдельных регионов страны. С чем это связано, с тем, что город ещё не дорос до этих идей, или с тем, что политика нынешних государств не считается с городом как организмом?

Е.Т.: Термин «локальные инициативы» сегодня теряет былую очевидность вместе с утратой «местами» своих отчетливых очертаний. Места к тому же по-новому связаны друг с другом – в регионе, стране, мире. Если какие-то местные инициативы в прошлом были связаны с памятью мест и опирались на долгое время складывающиеся традиции, то сегодня я совсем не уверена, что локальные инициативы обязательно «органически» вырастают, ведь они нередко являются результатом расчета и трезвой оценки ситуации.

К примеру, в пору, когда повсеместно государство «спускает» «вниз» городам те задачи, выполнение которых ему не сулит ни престижа, ни прибыли, разнообразные «игроки» (политические либо культурные) ищут возможность включиться в глобальные процессы, нейтрализуя то часто негативное воздействие, которое оказывают «на местах» центральные интересы и те, кто их представляет. Это очень заметно, например, в организации различных событий – фестивалей, ярмарок, выставок, биеннале. С одной стороны, есть то, что принято называть глобальным трендом – попытки с помощью культурных индустрий сделать города более заметными на глобальной карте.

С другой стороны, есть сложное соотношение сил и политических интересов внутри страны. С третьей же стороны, есть интересы на местах, у которых появляется шанс реализоваться только, если их выразители аккуратно примут в расчет первое и второе; примут в расчет, но не растворятся в глобальных и национальных приоритетах (и не уступят свои интересы в «торге» с теми, кто говорит с ними от имени глобального и национального). Организация Первой Уральской Индустриальной Биеннале в Екатеринбурге в 2010 году под патронажем Екатеринбургского филиала Центра современного искусства, проведение Книжной ярмарки в Перми в 2011 году по инициативе независимого магазина интеллектуальной книги «Пиотровский» (я говорю о событиях, в которых сама приняла участие) показывают, как равно важны и навыки торга и компромисса, и принципиальность.

РЖ: Рассматривая разные метафоры города в науке о культуре, Вы подобрали для российского города одну из метафор – «базар», наравне с метафорой «джунгли», говорящей о дикости российских городов. Действительно, стихийная торговля и непродуманность инфраструктуры отличает российские города от европейских. А в свете каких метафор Вы бы хотели увидеть будущее наших городов?

Е.Т.: «Дикость» - это последнее слово, которое мне самой приходит в голову в Красноярске, Иркутске или Екатеринбурге, а стихийная торговля (там, где она еще осталась) многое позволяет понять в происходящем. «Базар» - это старая метафора города, использовавшаяся с разными целями. Я «базар» вместе с «машиной» и «организмом» использовала как призму, позволяющую что-то увидеть в современных российских разговорах о городах. Говоря о написанном мной на этот счет, мне показалось любопытным, что эта метафора используется, с одной стороны, интеллектуалами для обсуждения разных отношений, в которых Россия не дотягивает до стандартов западной цивилизованности. С другой стороны, она используется политиками, которые под предлогом борьбы с базарной городской экономикой, которую для них воплощают ларьки и рынки у метро, уничтожают мелкий бизнес, убирая помехи для бизнеса крупного – бизнеса больших масштабов и торговых площадей. В том и другом случае идет дискурсивная игра с негативными коннотациями восточного, неорганизованного, что слово «базар» включает, но этим отнюдь не исчерпывается.

Что же касается метафор для будущего городов, мне кажется органические метафоры «выживания» и близкие им по смыслу «живучесть» и «жизнеспособность» будут самыми востребованными по мере того, как, с непредсказуемым пока исходом, мировая экономика будет выходить из кризиса.